Двойная бездна - Страница 128

128

Он часто смотрел на нее в бинокль, и маленькая смутная точка чуть подрагивала перед глазами, когда он раздумывал о том, сколько световых лет разделяют их. Звезда загорелась задолго до рождения Веселова и давно погасла, лишь свет ее шел к Земле, чтобы прерваться раз и навсегда в момент его смерти. Эту историю придумал сам Веселов, еще в детстве, и сейчас продолжал верить в нее и только грустно улыбался, когда думал, что все равно не увидит, как она погаснет, а проверить это ему будет не дано.

Его жизнь и судьба были связаны также с одиноким тополем, уцелевшим среди новостроек. Тополь посадил отец в день рождения его, и они росли вместе до тех пор, пока семья Веселовых не переехала в новый дом. Старые дома, в окружении которых росло деревцо, один за другим сносились, на их месте появлялись новые — многоэтажные, и Володя еще в юности часто приезжал на это место, чтобы взглянуть на тополь — дерево своей жизни. Он по-детски верил, что если тополь срубят, то он сам умрет. Когда дерево подстригали, Володя заболевал и подолгу лежал в постели с очередной ангиной. Все это можно было объяснить обычным весенним обострением, так оно, наверное, и было, но Володя верил в невидимую и неощутимую связь между двумя живыми существами — человеком и деревом.

Тополь был двойником Володи, его братом-близнецом — бесчувственным и немыслящим. Володя знал наизусть расположение его ветвей и сучьев, чувствовал издали, как тот засыпает на зиму, сбрасывая листья и тормозя движение густеющих соков, знал заранее, когда именно лопнут почки и когда невесомый пух начнет разносить семя по городу. И ему казалось даже, что тополь тоже ощущает близость. Когда Володе было плохо, когда очередная житейская неурядица или просто хандра выводили его из равновесия, он приходил к тополю и видел, что листья на нем поникли и тля бестрепетно вонзает короткие жальца в тугую зеленую плоть. Володя обирал листья, промывал их водой и на другой день чувствовал, как свежие силы пришли к нему, сбрасывая хмарь хандры, расправлялся с неприятностями и снова возвращался в прекрасное расположение духа.

Он и по характеру роднил себя с тополем — сильный, живучий, пробивающий асфальт нежными ростками, — излюбленное дерево горожан, лишь раз в году приносящее неудобство своей неукротимой плодовитостью, а в остальное время почти незаметное, и незаменимое, плоть от плоти города, кровь от крови его…

Веселов почти не помнил отца, фотографии мать разорвала или спрятала, а те смутные воспоминания, что остались от пятилетнего возраста, постепенно обросли фантастическими деталями и окончательно перешли в область мифа.

Так, Веселов почему-то представлял себе, как отец копает ямку под саженец во дворе, недалеко от дощатой стены сарая. Ему жарко, он скинул рубаху, сильные мышцы перекатываются под кожей; рассеченный лопатой дождевой червь раздваивается и обретает брата. Поздняя весна, земля уже мягкая, тополь-ребенок бережно опускается в яму чуть выше щиколоток, нежные ступни его присыпают землей, льют воду из зеленого, блестящего на солнце ведерка, и отец повязывает топольку голубой бант на пояс.

Веселов прекрасно понимал, что не мог видеть и знать, как отец садил тополь в тот день, когда он еще безымянным ребенком мужского пола только-только обрел независимость от материнского тела. Возможно, наслоились другие воспоминания, или кадры из фильма остались в памяти, или просто детская фантазия после рассказа матери сама создала не существовавшие никогда подробности.

Остальные воспоминания об отце были примерно такими же, если не более причудливыми. Веселов почему-то явственно помнил, как отец терпеливо расщепляет острым кухонным ножом бамбуковые удилища и склеивает из них ажурный каркас крыльев. И еще один кадр: отчего-то в тяжелых собачьих унтах и в ватнике, туго перепоясанном солдатским ремнем, отец стоит на краю крыши их двухэтажного бревенчатого дома, вцепившись руками в блестящую рейку, а над ней рвется вверх тугое шелковое крыло. Внизу толпятся люди и, как на старинных гравюрах, неподвижно и назидательно указывают на него вытянутыми пальцами. Даже некое подобие субтитра видит Веселов внизу кадра: «Се наш Икар».

Фотографии отца не было, и Володя создал свой фотоальбом в воображении. Должно быть, в чужих семейных альбомах, смотренных в изобилии в гостях, почерпнул он эти пожелтевшие слепки никогда не существовавшего прошлого.

Вот отец — еще мальчик лет шести, стоит в группе детдомовцев. Вихры нарочито растрепаны, кто-то растопырил над его головой два пальца, не то рога, не то первую букву слова «виктория» — победа…

Вот отец — радист подводной лодки, сидит у рации и тщательно изображает напряженную работу. Вот краткое время передышки, когда отец в штатском — широкие светлые брюки, белая рубаха с косым воротом; от стоит на берегу моря и чему-то радостно улыбается. А это уже военные фотографии, маленькие, истертые, с обломанными краями. Наверное, многих из этих фотографий быть не могло на фронте, слишком уж они казались кинематографичными, что ли, словно кадры из военных фильмов, которых Володя насмотрелся вволю. Вот немецкий самолет с черными крестами пикирует на канонерку, отец, зажав зубами ленточки от бескозырки, подносит снаряд к орудию, лицо его мужественно и решительно. А вот эпизод десанта, чем-то похожий на картину Дейнеки — сгорбленные, крысоподобные немцы и моряки-великаны в окровавленных тельняшках. На послевоенных появилась мама, ну, и он сам — Вовик Веселов…

Он до сих пор не знал ни причин, ни поводов ухода отца. Он знал только одно нескончаемое следствие — свое собственное полусиротство и полувдовство мамы. Отец ушел из дома после того, как они переехали в двухкомнатную квартиру в новом районе города. Это Володя запомнил ясно — и как он сидел в кабине грузовика на коленях у мамы, и как разбилось зеркало при разгрузке, а его любимый мяч покатился по ступенькам, поворачивая, как живой, на лестничных площадках, все ниже и ниже, словно хотел сбежать отсюда и поскакать вприпрыжку к старому, доброму и прекрасному дому. Отец был с ними в этот день, но что он делал, о чем говорил и почему на этом месте обрываются воспоминания о нем, Веселов не знал. Он так много раз обращался своей памятью к этому дню, что фантазия снова вытеснила реальность и оттого сцены ухода были многочисленными и противоречивыми. То вдруг появлялся шпион с большим пистолетом и прятал отца в черный сундук на колесиках, то, наоборот, — отец вдруг узнавал в одном из новых жильцов матерого резидента и уходил в бесконечную погоню за ним. Это были первые, детские версии, позднее, немного разобравшись в отношениях между взрослыми, он воображал роковую женщину с длинными красными ногтями, с тонкой сигаретой, зажатой в пальцах, унизанных кольцами…

128