Двойная бездна - Страница 160

160

Между тем постоянное ожидание предательства со стороны мужа обрело у Оксаны четкую форму и вынудило сделать то, чего Веселов боялся все время. Все это странное, вышедшее из привычных берегов время. Устные объяснения были бессмысленны, поэтому Оксана прибегла к обычному способу людей нерешительных — оставила пространное письмо на чисто вымытом кухонном столе, забрала все, что могла унести, и уехала вслед за сыном к маме. Словно боясь, что письмо могут прочитать чужие, враждебные люди, тщательно избегала в нем говорить, куда уезжает.

В квартире было прибрано, холодильник наполнен едой, на плите — полная кастрюля борща, и горка котлет на сковороде, и стопка чистого белья в шкафу, и рубашки выглажены — во искупление бегства. Бегство из дома прокаженного, из дома объявленного вне закона, за которым вот-вот начнется беспощадная охота…

И пропел Веселов разухабистую песенку, и куснул котлету, и хлебнул борща, и прошелся колесом по опустевшей комнате, и конечно же, врезался в сервант по неловкости своей. Зазвенели чашки, подпрыгнули бокалы, как внезапно испуганные дети, извилистая трещина проступила на стекле.

«Мы будем петь и смеяться, как дети!» — пел Веселов, и пританцовывал, и выделывал руками разные фигуры, и размазывал непрошеные слезы по щекам…

На двух автобусах, пять минут пешком — по неузнаваемым с детства улицам, застроенным стандартными, безликими домами. Когда-то каждый дом, стоявший здесь, имел свое лицо, долгую судьбу, неповторимую биографию. Новые люди жили в новых домах, новые судьбы лепили из вечной глины и не могли не знать, не помнить о том, что ушло навсегда, исчезло под ножами бульдозеров, под фундаментами кирпичных близнецов, поправших века и поколения…

В пространном дворе с неизменной детской площадкой, с ухоженными газонами, со скамейками у дверей подъездов, где несли добровольную вахту бдительные старушки, рос единственный житель тех давних лет — его тополь. Собственно говоря, он был немножко постарше Веселова, если считать днем его рождения тот миг, когда слабый росток прорвал набухшую оболочку семени, явив миру себя — неповторимого и единственного. И все же они были ровесниками и, как всерьез полагал сам Веселов, — братьями-близнецами.

Был день, и двор пуст, и не стыдно прижаться к брату, своему, и обнять его, и поднять вверх лицо, прослеживая путь ветвей к небу. Да, к больному брату своему, ибо успели прийти люди с топорами и пилами и отсечь ему руки по локоть. Тополь спал непробудным зимним сном, и далеко было до набухающих почек, до желтых серёжек, до листьев, до первого пуха. И как знать, не ужаснется ли он, проснувшись после наркоза, ощутив всем телом своим неполноту и уродство…

Веселов знал наизусть обличив брата. В трех метрах от земли основной ствол слегка отклонялся на запад и раздваивался почти на равные по толщине стволы. Каждую толстую ветвь, каждый изгиб ее помнил Веселов, но почему-то сегодня не давала ему покоя смутная мысль — где-то еще он видел такой же рисунок ствола и ветвей. Вот так же начиналась внизу толстая линия, потом разделялась на две, и от каждой из них отходили ветви, веточки…

«Алгоритм! — вспомнил он. — Алгоритм Поливанова! Блок-схема поиска отца, нарисованная на песке… Вот оно что! Неужели случайно? Совпадение, обман памяти, или… Сотрудник НИИ дедуктивной индукции. Что за чушь! Не может так называться институт. Ведь он специально пришел ко мне, дал понять, что он знает, чем кончится вся эта история. Но кто же он был, на чьей стороне? Ни черта не понимаю. Бездарно проспал, просмеялся, прошляпил… Пустозвон, пересмешник…»

Ему стало жутковато, словно бы кто-то более сильный вел его все это время на невидимом поводке, заранее зная, как поступит он, Веселов, в следующую минуту, предвидя его слова и деяния на много шагов вперед. Выходило так, что еще осенью, в самом начале поисков, кто-то знал все. И чем все это кончится, тоже давно известно, будто и в самом деле Веселов вступил на освещенную сцену и начал играть роль, до единого слова знакомую режиссеру, и даже зрителям, и лишь сам полагает, что живет собственной жизнью и вправе распоряжаться ею так, как сочтет нужным.

«Ну, Веселов, ты это брось! — помотал он головой, отгоняя навязчивые мысли. — Так можно черт знает до чего додуматься…»

Но ни в этот день, ни на следующий он так ни до чего и не додумался и склонен был винить в слабости своего ума чужую волю, давящую на него.

И опять в конце рабочего дня его вызвал к себе профессор. По телефону, словно зная, что трубку поднимет именно Веселов.

И откозырял мысленно Веселов, и молча гаркнул «Есть!», и застегнул халат, нарочито перепутав пуговицы, ну и вошел, конечно, в знакомый кабинет.

Черняк сидел в кресле, в белоснежной накрахмаленной шапочке, прикрывающей лысину, в отутюженном халате, за проблесками очков глаз не видно. Да, он встал и вышел навстречу, й поклонился, и улыбнулся, и сделал губами в конце улыбки этакое движение, будто сосал конфету. Знаком пригласил сесть и вернулся на свое место, и положил тяжелые короткопалые руки на стол. Веселов по-женски одернул халат и уселся бережно на краешке стула, демонстрируя почтение и восхищение.

Черняк не то улыбнулся, не то скривился, чмокнул губами, медленно потер ладони.

— У нас не так уж много времени, Веселов. Давайте условимся сразу — разговор серьезный. Без веселых и находчивых. Рано или поздно придется раскрыть карты. Странное совпадение — мы с вами работаем бок о бок довольно давно, а кто есть кто, так и. не знали.

— Ну и кто же вы, Иван Петрович?

160