Двойная бездна - Страница 165

165

— К чему твои аллегории? — не выдержал Веселов. — Это ты Безымянных назвал черными мышами? Не мягко ли?

— А не глупо ли верить в заговор пришельцев? Идея, доведенная до абсурда, самоуничтожается. Белых мышей нельзя назвать расистами, их ненависть к черным зоологическая. Но есть такая штука в природе — симметрия. Все повторяется, на ином уровне, в ином качестве, сопоставляя — лучше понимаем.

— Я уже ничего не понимаю!

— Объясню на пальцах. Кто-то изучает причины расизма на Земле. По закону симметрии моделирует ситуацию на более низком уровне — с мышами, и на более высоком, фантастическом, доведенном до абсурда, — с пришельцами. И получается так, что низший и высший уровни смыкаются. Упрямое стремление сохранить чистоту нации, расы, возведенное в религию, желание поставить свой народ в ранг избранных, лучших — тут же низводит людей до уровня породистого скота, до тщательной заботы о чистоте генетической линии лабораторных мышей. Унизительно и нелепо. Прежде всего для самого народа, объявившего себя избранным. Источник всех его бед уже заключен в ничем не обоснованной спеси.

— Но ты сам какое имеешь отношение ко всему этому?

— А никакого, — флегматично сказал Оленев. — Считай, что я предложил гипотезу. Игра ума, игра в бисер…

— В этой игре гибнут люди!

— Это само собой. Ты должен понять, что это — игра. Эксперимент. Спектакль. Кино. Что твой всемогущий противник — безобидный Тентик, что вокруг тебя — декорации. Не кровь, а клюквенный сок, не трупы, а затаившие дыхание актеры, не человечество, а бездумные зрители, которым ничего не грозит. В один прекрасный миг зажжется свет, актеры смоют грим, и ты увидишь, как мертвецы оживут, злодеи бросят в угол деревянные шпажонки, юные красавицы отклеят ресницы, отвяжут косы, распустят корсеты и превратятся в усталых, обремененных житейскими заботами актрис…

— И тут на сцену выходит режиссер. Так?

— Это не обязательно.

— Нет, выходит. А деревянная, хорошо заостренная шпажонка отлично протыкает живот. На худой конец сгодится кулак… Зачем ты мне это рассказываешь?

— Вперед и с песней, — почему-то сказал Оленев, но, поймав прищуренный взгляд Веселова, не обещающий ничего хорошего, добавил: — Нет и быть не может невидимой силы, распоряжающейся нашими судьбами. Но идея всемогущего бога — это гипербола реальности. С раннего детства над нами стоят те, в чьих руках наши судьбы. Вполне конкретные люди. Так почему же тебя удивляет, когда некто, условно названный экспериментатором, моделирует невероятную ситуацию в реальной жизни? Почему именно это вызывает у тебя протест? Хочешь, я подскажу тебе, что будет в следующем акте?

— Ты? Уж не ты ли и есть тот умник?!

— Нет, — спокойно сказал Оленев, — это не я придумал. Просто я умею из причин выводить следствия. И наоборот. И кроме того, это не первая пьеса, в который мы с Фобой играем. Знаешь, что случилось с Грачевым в предыдущем варианте пьесы? Он изобрел лекарство, продлевающее клиническую смерть, и ввел его себе. Он совершил революцию в реанимации. А в этой пьесе он просто уехал из города… Да-а, в том варианте и я прожил очень странную жизнь… А сейчас пришла твоя очередь, Володя. Твоя роль — главная, все остальные — статисты. Но ты не действуешь, ты ждешь, и за тебя приходится делать ходы. Это несправедливо. Предположим так: кому-то нужно найти истоки жизни на Земле, доказать на примере, что все люди, все народы — близкие родственники друг другу, что за тысячелетия мы все давным-давно породнились и нелепо разделять людей на высших и низших, на своих и чужих, ибо у всех людей одно имя — человек разумный; у нас единый, общий генофонд, один корень, один исток. Не имеет значения, какую нить потянуть, главное, не потерять ее, не разорвать. Все нити рано или поздно должны сойтись в одной точке, в первой живой клетке. И тогда в зале зажжется свет и медленно опустится занавес.

— Все равно мне это не нравится. Если что-то со мной делают без спроса, то это называется насилием.

— Возможно. Но не большее, чем насилие художника над реальностью, чем произвол сочинителя, заставляющего высказывать свои мысли придуманных им людей… Тебя никогда не посещала странная мысль, будто ты — персонаж чьей-то бесконечной повести и когда-нибудь осатаневший автор, исчерпав фантазию, просто-напросто прикончит тебя, не спросив согласия?

— А тебе не кажется, что весь наш разговор просто нелеп? Я ждал от тебя совета, а ты ударился в мистику, я прошу помощи, а ты отделываешься болтовней. Оставь свои теории для восторженных девиц!

— Я не могу тебе все рассказать, — не обидевшись, сказал Оленев. — Рад бы, да сам не знаю. Но следующим актом нашей абсурдной пьесы будет похищение Веселова. Действие стремительно идет к концу. Не боишься?

— Я уже ничего не боюсь, — сказал Веселов, поднимаясь. — Ни бога, ни черта, ни твоего умника. Как там бишь его зовут? Мышатник? Вот пусть и развлекается с мышами. А у людей из любого лабиринта найдется выход. Привет!

Уже взявшись за ручку двери, он услышал тоненький голос:

— Тута сидит Тентик, соломенные ножки, жестяная шейка, репейная головка! Убирайся, Веселов, подобру-поздорову!

Веселов вздрогнул, озадаченно оглянулся. Оленев сидел на своем месте и сосредоточенно занимался странным делом: из большой кружки с красным цветком георгина переливал густо настоянный чай в левый карман халата. Черная струйка исчезала в нем, не оставляя следа…

16

Его изначально текучая душа, постоянно менявшая обличья, наконец-то успокоилась, затвердела. Он догадывался, чего не хватало ему раньше, — чувства цели, убежденности в том, что слова и поступки его отныне должны быть рассчитаны, взвешены, определены, ибо каждый из них, подобно проросшему семени, был зародышем будущего дерева, и от него, Веселова, зависело, вырастет ли оно или погибнет, так и не пробив нежным теменем земную скорлупу.

165