Двойная бездна - Страница 64

— Ничего, — говорил Чумаков, проходя мимо, — еще помучаете учеников своими гаммами.

Она смотрела на него печальными глазами, невесело улыбалась и отвечала что-нибудь вроде:

— Да, конечно, Василий Никитич.

На «ты» она стала называть его позднее, осенью. Ольга позвонила ему на работу и сказала, что хотела бы поговорить лично, а не по телефону. Голос был встревоженным, Чумаков согласился, она приехала в конце рабочего дня, и Чумаков вышел в вестибюль без халата, в своей легкой мальчишеской курточке с обвисшими карманами. Она пришла с чемоданом. Не спрашивая ни о чем, он подхватил его, вывел Ольгу в больничный парк и усадил на ту самую скамью, где летом беседовал с ее мужем. Не специально, так уж вышло. «Ну, что?» — спросил он глазами.

Она пыталась говорить спокойно, даже с иронией, но улыбка была немного вымученной, голос подрагивал. Чумаков успокаивающим жестом дотронулся до ее ладони, тогда она не выдержала и расплакалась, впрочем, без звука. Дело было в том, что она ушла из дома и решила попрощаться с доктором — чуть ли не единственным, кто отнесся к ней по-человечески. Да, она подала на развод, чтобы избавить мужа от тягостных обязанностей, с ним жить она больше не может, он изводит ее мелочной опекой, постоянными вопросами о самочувствии, и ей даже кажется, что муж обижен на нее именно за то, что она должна умереть и тем самым причиняет и еще причинит ему массу хлопот, которых он, конечно же, не заслужил.

— И он вас отпустил?

— Он уехал, — сказала Ольга. — В Москву, в министерство, искать правду… Да какая еще правда ему нужна? Он просто сбежал. Видеть его не хочу.

— Ну и куда же вы собрались? — спросил Чумаков, кивнув на чемодан.

— К тетке, — сказала Ольга, — в другой город. Все-таки родная кровь.

Чумаков хотел сказать, что хоть тетка и родная, но у нее наверняка и своих забот хватает, и вряд ли это можно считать выходом из положения. Ольга словно догадалась о его мыслях и спросила:

— Может, есть больница для таких, как я?

Чумаков отрицательно покачал головой и неожиданно для себя предложил:

— Можете пожить у меня. Места хватит.

— У вас? — удивилась Ольга. — Что же я буду делать?

— Жить, — просто ответил Чумаков. — Там вас не обидят.

— Вы что же, предлагаете мне выйти замуж? Сейчас?

Для Чумакова это была больная тема, он мучительно покраснел от наивного вопроса, но ответил честно.

— Нет, я просто буду заботиться о вас и ни в чем не упрекну. Со мной живут два брата и дедушка. Они хорошие люди.

— Это о вас некому заботиться, — мягко сказала Ольга. — Уже осень, а вы ходите в этой куртке, как мальчишка. И она давно не стирана.

— Мне так нравится, — буркнул уязвленный Чумаков.

— Спасибо, Василий Никитич, — сказала Ольга. — Быть может, жалость и унизительна, но вот вы пожалели, и мне стало легче. Конечно, я не пойду к вам, но верю, что вы предложили искренне. Мы чужие люди…

В то время Ольга не имела никакого понятия о чумаковских «теориях», иначе она бы поостереглась высказывать такие мысли. Они действовали на Чумакова, как красная рубашка на гусака.

— Ага! — сказал он, встрепенувшись, словно заядлый драчун, при виде недруга. — Ага! Чужие люди! Значит, по-вашему, кровное родство — уже гарантия близости людей? Черта с два! Это при родовом строе кровный родственник был синонимом ближайшего друга, а сейчас-то? Глупейший предрассудок, изза которого так много страданий и несправедливостей!

Далее Чумаков разошелся. Слушатель ему попался безропотный и, главное, обладающий редчайшим даром: Ольга умела слушать то, что говорили другие, а не, как обычно, — только самое себя.

— Но в наше время! — горячился Чумаков. — Нам даже детям нечего оставить в наследство. Мебель, прессованная из опилок, стоит чертовски дорого, устаревает, разрушается, выходит из моды. Одежда изнашивается и надоедает. Машина — этот дурацкий Символ престижа — ломается, а то и загоняет в гроб своего хозяина. А бытовые заботы сведены до минимума — протереть пыль, сдать белье в прачечную, сходить в магазин, за полчаса приготовить обед. И одному человеку делать нечего. А сколько споров из-за так называемого семейного быта! Как же, животрепещущая проблема — кто в семье должен выносить мусор!

— Но как жить? — спросила Ольга. — Разве есть какой-нибудь выход? Худшим наказанием всегда считалось одиночное заключение. Мы так устроены, что не можем жить одни.

— Несомненно! — сказал Чумаков. — Только новая семья должна быть построена не на насилии, а на добровольной взаимопомощи близких по духу людей.

— Ну что вы говорите, — вздохнула Ольга, — какое еще насилие? Люди женятся по любви, добровольно, а если есть любовь, то есть и духовная близость.

— Любовь смертна, — ответил Чумаков, — а закон, связавший людей, живуч. Кровных родственников вообще не выбирают, кто бы они ни были, а законы морали принуждают нас считать их самыми близкими людьми. На чужого человека можно махнуть рукой, а от близких приходится принимать унижения, терпеть их своеволие и никуда не денешься — правила морали осуждают так называемую измену…

Чумаков говорил бы еще долго, если бы наметанным глазом врача не увидел — у Ольги начался приступ боли. Она сидела, вежливо слушала, но уже не слышала, взгляд остановился, зрачки расширились. «Я быстро», — сказал Чумаков и чуть ли не бегом побежал в отделение.

В этот же вечер он привез ее к себе домой. Старожил Сеня возлежал на диване, задрав ноги, по которым трудно было понять, то ли он босиком, то ли в черных носках; ничейный дедушка возился на кухне; Пети не было дома, а говорящий скворец на плохом английском напевал «мани, мани, моней» и выделывал антраша на жердочке. Сеня, видимо, решив про себя, что эта гостья сродни незапамятной Зине, нагло воззрился на нее и независимо закачал ногой в такт музыке.