Двойная бездна - Страница 67

— Очко-о, — протянул Чумаков. — Вы знаете, обо мне не писали даже в стенных газетах. Это написано не без таланта. Я растроган.

— И это все? — спросил профессор, перелистывая журнал.

— А что еще? Абсолютная чепуха, даже оправдываться не стоит. Но почему жалоба попала к вам? Я подчиняюсь администрации больницы, а не кафедре.

— Дело в том, что мне передали на рецензию историю болезни жены этого человека. Естественно, я должен отреагировать. Ну, а жалоба… Можете считать, что я специально забрал ее.

— Для чего?

Впрочем, он и сам знал — для чего. Ему хотелось услышать, что скажет профессор.

— Я найду способ замять эту некрасивую историю и обещаю вам, что она не выйдет за стены моего кабинета. Рецензию, естественно, тоже напишу благоприятную для вас. Но вы должны обещать мне…

— Уйти из больницы. Я. вас правильно понял?

— Ну, зачем же так? — поморщился профессор.

«Еще бы, — со злостью подумал Чумаков. — Если я уволюсь, это будет полпобеды, если я подчинюсь — полная».

— Вы талантливый хирург, — продолжал Костяновский, — добрый и честный человек, вы прекрасно справляетесь с работой, и, право же, я бы не хотел вас терять…

— Вы? Лично? — снова перебил Чумаков. — Еще раз напоминаю, я работаю в больнице, а не на кафедре и вам не подчиняюсь.

— Я могу подействовать на вас и через администрацию… Вы понимаете, что если жалобе дать ход, то это может существенно отразиться на вашей судьбе.

— Это не первая жалоба, — сказал Чумаков, — и не последняя. Обычная кляуза.

— Да, не первая. Но может стать последней.

— В каком смысле?

— Понимайте, как знаете. А насчет того, кляуза или нет, то это надо доказать.

— Вы что же, хотите, чтобы я доказывал, что я не убийца в белом халате? Что я не развратник, что я не волочусь за пациентками, что я не превратил свой дом, прошу прощения, в бордель? Что я не принуждаю чужих жен к сожительству? Ну, что еще там написано? Патологический тип, не способный к созданию собственной семьи и в отместку разрушающий чужие? Хозяин воровского притона? Укрыватель тунеядцев и преступников? Тайный сектант? Неужели кто-нибудь поверит, что мой друг художник не кто иной, как тунеядец и карманник? Что несчастный одинокий старик — рецидивист, скрывающийся от закона? Что прекрасный рабочий парень — бандит и фарцовщик? Побойтесь бога, профессор Костяновский.

— Да, врач Чумаков, — в тон ему сказал профессор. — Да, но все эти факты требуют опровержения. Со стороны лица, написавшего жалобу, доказательства есть. Дело за вами. Я знаю все предыдущие заявления этого человека. В них речь шла о врачебных ошибках, допущенных вами, и не более того. И ведь, честно говоря, в самой идеальной истории болезни можно найти ошибки. Я полистал ее и кое-что нашел… Но тут затрагивается моральный облик. Ваша репутация, ваша честь, в конце концов, и очень существенно. Еще раз повторяю, я заинтересован в том, чтобы это осталось в стенах моего кабинета. Все зависит от вас.

— Понятно, — сказал Чумаков. — Так что же вы хотите от меня?

— Вы сами знаете что, — сказал профессор, многозначительно подчеркнув последнее слово. — Мне нужна нормализация атмосферы в клинике. Вы пользуетесь определенным авторитетом, к вам прислушиваются, вам верят, и если бы вы изменили свое превратное мнение обо мне, это пошло бы только на пользу всем нам.

— Ясно, — сказал Чумаков. — Я должен твердить, что вы — блестящий хирург, что ваша техника безукоризненна, диагностика гениальна, а лечение чудодейственно, что вы отличный организатор, крупный ученый и как нельзя более соответствуете своему месту. Да что там! Вы способны возглавить не кафедру, а целый НИИ. Все, или я что-нибудь пропустил? Но неужели мое мнение что-нибудь изменит? Я начинаю уважать себя. Неужели это все?

Чумаков открыто шел на ссору, он хотел, чтобы Костяновский хоть немного повысил голос, разгневался, ударил кулаком по столу, обозвал бы его как-нибудь, короче, проявил бы простые человеческие чувства. Но как всегда, профессор был ровен и благожелателен, с высоты своего кресла он снисходительно посматривал на Чумакова, недосягаемый и величественный, он восседал на Олимпе, а Чумаков оставался где-то там, в пыли и скверне суетного мира.

— Не все, — спокойно сказал профессор, — это не все, — и добавил, четко выделяя ударения в словах: — Я хочу, чтобы вы оставили мою жену в покое. Вам ясно?

— Вот оно что-о, — протянул Чумаков и без разрешения закурил. — Так бы и сказали, профессор. Вы считаете, что я излишне беспокою ее? Или она вам жаловалась?

— Перестаньте паясничать, Чумаков. Противно смотреть. И погасите сигарету. Жена во всем призналась мне. Неужели вы не понимаете, что по сравнению со мной вы — ничтожество. Вы и до пенсии останетесь жалким врачишкой, и я не позволю, чтобы ваше имя звучало в моей семье. Хватит с меня того, что я терплю вас в больнице.

— Ага, — сказал Чумаков, но сигарету погасил, — ага, Юпитер начинает сердиться. Это уже интересно. Я рад, что мы наконец-то поговорим по душам. Сколько же лет мы с тобой не откровенничали, а, Костик?

— Не смейте называть меня на «ты»! — негромко, но все же крикнул профессор, поднимаясь из-за стола. — У меня есть имя и отчество.

— А мне они не нравятся, — нагло сказал Чумаков. — Лучше я буду называть вас «гражданин профессор».

— Гражданином вы будете называть следователя. И я добьюсь этого. Вы на самом деле патологический тип. Вы развратник. И это мягко сказано…

— А вы потверже, не стесняйтесь. И уж не вы ли вдохновили автора жалобы? Нашептали, как муза? Ведь кое-какие факты знаете только вы. Обычно это называется подлостью. Среди честных людей, конечно. Но у вас-то другие взгляды, как известно.