Двойная бездна - Страница 69

ГАЛЯ

Великое искусство простить и возвыситься над собственной болью пришло к нему не сразу. Да собственно говоря, он так и не научился в совершенстве владеть своими чувствами, ибо Костяновского не просто не любил. Он его ненавидел. И даже более того — ревновал, хотя старался скрыть это даже от самого себя, тем более — от своей совести.

Умение прощать — нелегкая штука, и когда Оленев, иронизируя над выпадами Чумакова, говорил: «Не судите, да не судимы будете», тот морщился в ответ, но поделать с собой ничего не мог.

Дочь профессора Морозова, Галю, он знал давно. Они были однокурсниками, но для Чумакова, выросшего в простой семье, Галя всегда казалась недоступной и далекой, чистенькой девочкой с доверчивыми глазами, паинькой и задавалой. Пожалуй, он был влюблен в нее, но юношеская робость, прикрываемая напускной развязностью, мешала подойти к Гале и предложить пойти в кино или просто прогуляться по институтскому скверику. Он не знал, о чем можно говорить с ней, ведь она такая умная и воспитанная, а он — дурак дураком, неотесанный парень с окраинной улицы, где в годы его детства правилом хорошего тона считалось цедить слова сквозь зубы и, засунув сжатые кулаки глубоко в карманы штанов, шаркающей походкой подойти к незнакомому парню и, недобро улыбаясь, сказать что-нибудь, вроде: «Ну ты, шмакодявка, гони монету или проваливай отсюда, пока цел».

Уличных драк Чумаков не боялся, и сам умел ответить ударом на удар, но, поступив в институт и повзрослев, понял нехитрую истицу: самое легкое в жизни — открытый честный бой. Вот бороться с недругами с помощью улыбок и высказанных за глаза гадостей он не умел.

Во время лекций Чумаков садился неподалеку от Гали и, делая вид, что внимательно слушает медицинские премудрости, искоса поглядывал на нее, вздыхал, злился на свою робость, писал записки, но так и не решался отправлять их по рядам. Она всегда была в окружении высоких, уверенных в себе парней спортивного вида, умеющих непринужденно шутить, рассуждать о Кафке и Камю, о современной музыке, перекинуться парой фраз на английском языке, и Чумаков, страдая от своей неполноценности, пропадал целыми вечерами в читальном зале, читал умные книги, ходил в филармонию, напрашивался в ассистенты к хирургам и свою любовь пытался запрятать глубоко и надежно.

Даже та, первая его жена, имя которой отзывалось теперь пустым звуком, не приносящем боли, была для него в то время отдушиной, еще одним способом обрести в себе уверенность и чуть ли не вызовом той единственной девушке, ради которой он готов был пойти на любое безрассудство. Не потому ли так легко и безболезненно ушла из его жизни первая жена?..

Ну, а потом, когда судьба столкнула его с профессором Морозовым — учителем, наставником и чуть ли не кумиром, потом он снова видел Галю, изредка приходившую к отцу. Они здоровались как бывшие однокурсники, и Чумаков чуть было не осмелился высказать ей все то, что подспудно таилось многие годы, но тут появился Костяновский — красивый, обаятельный, напористый. Он быстро завладел вниманием Гали, легко нашел нужные слова и нежные улыбки, к тому же Морозов благоволил Костяновскому больше, чем другим своим ученикам, и Чумаков отступил.

Скорее всего он просто струсил, спасовал, но Костяновского невзлюбил сразу же. И сейчас, через многие годы, перебирая в памяти события и даты, он честно признавался себе в том, что лишь обыкновенная ревность толкала его на постоянные стычки с нынешним профессором.

Виктория, вторая и последняя жена его, любимая до боли, до степени острого отравления и болезни, Виктория, беспутная поэтесса, мать его единственного сына, — в конечном счете тоже была лишь попыткой Чумакова утвердить себя, забыться, найти утешение в страсти, в семейных хлопотах и заботах.

Галя так и оставалась недоступной, далекой женщиной, чужой женой, растившей двух сыновей. Женой единственного врага Чумакова.

После того, как все это случилось (катастрофа, гибель близких людей, похороны, две могилы в общей оградке), Чумаков потерял опору, словно из привычной жизни его вышвырнуло на голый необитаемый остров, где кричи не докричишься, никто не спасет, никто не поможет.

Первым его поддержал Оленев, в то время почти что мальчик, недавний выпускник, невозмутимый ироничный анестезиолог. В шумных больничных коридорах он подходил к Чумакову и заговаривал с ним на равных. Беседы их никогда не касались больной темы, Оленев говорил о посторонних вещах: о нейтронной бомбе и аутотренинге, о спорте и о нашумевшем романе, и уже потом, исподволь, о том, какой должна быть, по его мнению, настоящая семья. Эти беседы отвлекали Чумакова, Оленев умел заставить задуматься над неожиданным вопросом, Василий постепенно входил в раж, спорил, и невыносимая боль утраты забывалась ненадолго.

Тогда-то и привел Чумаков в свой дом первого чужого человека. Это был горький пьяница, сосед, который часто ночевал у порога своей квартиры, когда жена не открывала дверь. Чумаков подхватил его под мышки, приволок к себе, затащил на диван, а наутро терпеливо выслушивал душещипательную историю о загубленной судьбе. С тех пор сосед частенько заходил к нему, чаще всего под хмельком, иногда буянил, тогда Чумаков усмирял его крепкой мужской рукой, закаленной в уличных драках. Сосед не обижался, а наоборот, еще больше уважал чудаковатого доктора. В конце концов Чумаков убедил соседа лечь в больницу — лечиться от алкоголизма, и тот вылечился, хотя и не сразу.

— Пьют с горя только слабаки, — убеждал его Чумаков. — Настоящие мужчины не распускают нюни и не лезут в бутылку по каждому пустяку. Мне, что ли, меньше досталось?..