Двойная бездна - Страница 78

— Сделайте наркотик, — сказал он сестре, выходя из палаты, — пока ничего страшного.

На полпути его перехватили и повели в приемный покой.

— Раненого привезли, — сказали ему на ходу.

— Какой еще раненый? — проворчал Чумаков. — Сегодня нет «неотложки».

Парня привезли на попутной машине, подобрав на улице. Ближе всех была эта больница, и теперь он лежал на жестком топчане в приемном покое, испачканный землей и залитый кровью. Не дожидаясь Чумакова, опытные сестры делали свое дело: раздевали и мыли, измеряли давление, забирали кровь на анализы. Парень был в сознании, но отвечал неохотно, сквозь зубы, морщась от боли. Сказал, что ударили ножом, кто именно — не знает… За что — тоже не знает. Подошли и ударили. Вот и все.

Пришел Оленев, и они вместе осмотрели раненого. Рана была одна. На спине. И еще лицо разбито в кровь. Чумаков выслушал легкие, постучал пальцем по груди.

— Не так страшен черт, — сказал он. — В рентген и в операционную. Там разберемся.

— Ну, а мне здесь делать нечего, — сказал Оленев.

— Насилие, — сказал Чумаков, когда они шли по коридору. — Откуда оно в людях? Подойти и ударить ножом незнакомого человека. Надо же!

— А ты верь больше, — усмехнулся Оленев. — Может, он сам начал первым, может, там старые счеты, может, он сам бандит.

— Циник! — взорвался Чумаков. — Когда ты научишься верить людям?

— Этому не учатся. Этому разучиваются. Кто быстрее, кто Медленнее, а ты уж до смерти останешься легковерным. Мало тебе шишек, что ли? Так ничему и не научился.

— Научился, — твердо сказал Чумаков. — Всегда и во всем верить. Это ничего, если он тебя обманет, ты верь, пусть обманщику будет стыдно, он раскается, он сам сознается в своей лжи.

— Держи карман шире, — сказал Оленев. — Он тебя еще раз обманет и посмеется над тобой, дурачком.

— Вот чему тебя научила семейная жизнь, — ехидно сказал Чумаков. — Ещё бы, там-то уж точно жена врет мужу, муж обманывает жену, оба врут напропалую детям да еще лупят нещадно их за мелкие хитрости. А у кого им учиться? У мамочки с папочкой. «Уж ты, сынок, не говори, ты уж, дочка, не выдай…» — нарочито противным голосом проговорил Чумаков.

— Завелся! — рассмеялся Оленев. — Сел на любимую темочку о вреде семьи и брака. Иди лучше в операционную, моралист.

Как и предполагал Чумаков, рана оказалась неглубокой и неопасной. Несколько швов, привычная работа, выученные наизусть движения рук.

«Вот так же и Петька лежал под моим ножом, — вспомнил Чумаков. — Там-то было посерьезнее…»

— Вас ждут, — сказали ему, едва он спустился из операционной. — Брат, кажется.

У входа в корпус топтался Петя. Уже вечерело, было морозно и неуютно, мела пурга, невесомой блестящей пылью опадал иней с деревьев.

— Что же ты? — сказал Чумаков, ежась. — Заходи.

Он провел Петю в ординаторскую, включил чайник.

— Садись, садись, сейчас чай пить будем. А я только о тебе вспомнил.

— Я ненадолго, — сказал Петя. — Я попрощаться пришел.

— И ты… — только и сказал Чумаков, опустившись в кресло. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, — сказал Петя. — Пока ничего. Просто мы уезжаем.

— Кто это «мы» и куда?

— Я и Ольга. Через час наш поезд. Едем к моей матери. За Урал. Ты уж прости, Вася, так получилось. Я пришел домой, а она сидит на чемодане и плачет…

— Ну да, — вздохнул Чумаков, — что ж, никто вас не держит. Я знал, что она уезжает, и уже смирился с этим, но почему ты? Разве тебе плохо у меня?

— Послушай! — рубанул воздух ладонью Петя. — Ты это брось! Не тяни из меня жилы. И так муторно, что оставляю тебя с этими клопами. Я вернусь, не скоро, но вернусь. А сейчас должен ехать. Я не могу отпустить ее одну, ей некуда идти, а у тебя жить она больше не будет. Она боится за тебя, все эти жалобы, скандалы, у тебя могут быть неприятности, ее совесть замучила.

— Чья совесть? — неумно спросил Чумаков. — Ах да, я знаю, она писала. Ну что же, ты прав. Только знаешь, не ожидал от тебя такого. Грубиян, драчун, хулиган — и на тебе! Хотя, что я говорю, болван… Ты замечательный парень, мне очень легко было с тобой. И ей будет хорошо. Ты не обидишь.

— Ладно уж, — сказал Петя, — не мастер я языком трепать. Пойду я, пора. Что Ольга попрощаться не пришла, ты не обижайся. Боится она, что разревется и останется. Уж решилась, так решилась. И я решился. Может, еще не поздно.

— Что не поздно? — не понял Чумаков.

— Да… Что тут говорить? Сам знаешь, о чем она мечтала. Так вот я и подумал, что мы с матерью моей вырастим, если что случится. Вдвоем-то легче. А ты уж делай свое дело, коль начал. Может, я и не понял ничего из твоих речей, но думаю, что если ты считаешь это правильным, так и надо.

— Ты все понял, Петька, ты все отлично понял. Спасибо тебе, брат…

И Чумаков неумело обнял его. Петя не отстранился, лишь смущенно похлопал Чумакова по спине.

— Ладно, Вася, не дрейфь, прорвемся. Мы напишем тебе. Прощай.

Чумаков проводил его до дверей и, прикрыв горло от ветра воротником халата, смотрел, как Петя уходил в полутьму города, не сбиваясь с шага и не оглядываясь.

В ординаторской выкипал чайник, дребезжала крышка, пар вырывался равномерными жидкими струйками и растворялся в прокуренном воздухе комнаты. И Чумаков сидел в кресле, увеличивал концентрацию дыма в окружающей среде, прислушивался к голосу кипящей воды и к неровному дыханию проснувшейся совести. «Ну, все, — горестно подумал он, — сейчас заговорит, пойдет писать губерния…»

ПЕТЯ

Петю тогда привезли на «скорой» в дежурство Чумакова. Он был сильно избит: били ногами, сломав два ребра и разорвав селезенку. Он потерял много крови, был слаб и страдал от боли, но на операционном столе, пока не начали наркоз, громко ругался и порывался вскочить, чтобы немедленно отомстить недругам. Его крепко привязали, шлепнули по щеке и усыпили, конечно. Упрямство не устояло против наркоза.