Двойная бездна - Страница 139

139

Он не мог сказать со всей определенностью, даже самому себе, любит ли он свое дело. Он его знал, хотя и недосконально, добросовестность мирно уживалась с внешним разгильдяйством, внутренняя собранность с легкостью слов и поступков, серьезная и трагическая работа — с кажущейся легкомысленностью высказываний о ней. Была в этом отношении бравада, что ли, потребность хоть как-то снизить высокий накал странного занятия — оживления умерших. Нелегко ходить на котурнах, с маской скорби на лице, воздев руки в укоре тому, кого нет на свете. Упреки бессмысленны и сетования нелепы, если ни кто иной, как ты, реаниматолог, должен тормошить засыпающую последним усталым сном жизнь, бить ее по щекам, ставить на ноги, подталкивать: иди, иди, не спи, замерзнешь… И даже если заранее знаешь, что нет, не дойдет путник до уютного дома с теплой печкой и кружкой горячего чая, ибо мотель впереди и дороги не видно, и все валится, валится на бок твой нечаянный попутчик, все норовит осесть манящий покоем сугроб, заснуть печальным сном без сновидений, ускользнуть от невзгоды, ветра и стужи; да все равно взваливаешь его на плечи и тащишь, и, как знать, донесешь ли его живым… Но вот странная штука: сам ты словно бы не подвержен непогоде и ничего не грозит тебе, ты словно в другом измерении, неуязвимый и чуть ли не всемогущий, ангел-хранитель, что ли, осеняешь своими белыми крыльями, забрызганными йодом и чужой кровью, подбадриваешь, шепчешь слова надежды, утираешь испарину со лба (своего, чужого?), и тащишь, тащишь… Но твой противник и спорщик тоже невидим тебе, он крепко ухватился руками за спутника твоего, оттуда, из иного пространства, и вот начинается молчаливый спор, перетягивание каната, что ли, с пыхтеньем, с напряженными лицами, со вздутыми венами на руках, с бранными словами, выдавленными с шипеньем сквозь побелевшие губы, и увы, не всегда приходит победа… (Главное не победа, а участие — какой циничный лозунг!..)

Переключение с отдыха и отпуска на работу произошло не безболезненно но привычно быстро. И когда они вдвоем сделали все, что нужно было сделать, и можно было сесть и передохнуть, Оленев сказал:

— Есть два равносильных варианта: жить как живешь, а ждать, когда он тебя разыщет. Или искать самому.

— Где же? В мире предков? Спасибо, я успею.

— Мне кажется, что в тайге. В Эвенкии.

— Ну!.. Твой образ мышления мне нравится! Почему?!

— Причинно-следственная связь. Вернее, пока пунктир. Возможно, я ошибаюсь, но ошибка не больше двух процентов…

— Ну и фантазер ты, Юрик… Эвенкия! Это же больше Украины!

— Ну да, на сто сорок четыре тысячи квадратных километров.

— Вот умный ты мужик, Юра, всякие ненужные цифры помнишь, но как скажешь…

— Тогда пей чай и жди, — усмехнулся Оленев и уткнулся в книгу. — Я же сказал: варианты пока равносильны. Вот-вот один из них перетянет. Будешь ждать? Или?..

И вдруг оторвал на секунду взгляд от страницы и посмотрел на Веселова насмешливо и всепонимающе, как совсем недавно глядел Поливанов!

— Ты это брось, — почему-то сказал Веселов. — Брось, говорю…

8

Зима подкатывала незаметно. Сначала лето переросло в осень, но из глубины ее уже проклевывались ростки зимы: умирали листья и травы, ломкий шорох под ногами приучал к грядущему скрипу снега, посеревшее небо — к долгим пасмурным дням, ну и Земля по застарелой привычке накреняла свою ось, отчего казалось, что Солнце каждый день все ниже и ниже поднималось над горизонтом, и то ли грозило совсем погаснуть, то ли уйти навсегда за смутную линию еле различимых сквозь смог далеких сопок.

И вот где-то посередине невидимой границы между осенью и зимой в дверь Веселова постучались. На границе между днем и вечером. Володя был дома, Оксана еще на работе, сын в садике. Веселов же, одолеваемый голодом и бездельем, слонялся по кухне, хлопая дверцей холодильника, гремел крышками кастрюль и напевал что-то.

— Можно и войти, — сказал он с набитым ртом и открыл дверь. — Если хочется.

Там стоял человек, почти ровесник Веселова, с портфелем в руке, в полушубке и в шапке, сбитой на затылок с потного лба.

— Здесь живут Веселовы? — спросил он высоким, дрогнувшим голосом.

— Здесь, — честно ответил Володя. — Целых три и все Веселовы.

— А Геннадий Павлович? — спросил человек и напрягся лицом, словно в ожидании удара.

— Отец?.. Да вы заходите.

Человек переложил портфель в левую руку, на бледном лице подрагивало веко, в карих глазах читалась отчаянная решимость.

— У вас не бомба в портфеле? — невинно спросил Веселов. — Не смущайтесь, дело житейское… А отца нет. Сам бы хотел знать, где он.

— Так он здесь не живет? — сказал гость не то разочарованно, не то облегченно. И переступил порог, и молча снял шапку, и поставил портфель на пол. — Вам фамилия Васильев ничего не говорит?

Веселов добросовестно вспомнил всех знакомых ему Васильевых, начиная с соседа по парте в пятом классе.

— Нет-нет, не то. Михаил Васильев, мой отец. Ваш отец ничего не говорил о нем?

— Мне было четыре года, когда он ушел.

— А мне четыре года, когда отец пришел. После реабилитации… Вы читали «Тиля Уленшпигеля»?

— Возможно, — слегка задумался Веселов, помогая гостю раздеться. — Или фильм видел. Это вы написали?

Гость вспыхнул, наверное, он подумал, что над ним издеваются. Молча уселся в кресло, жестом слепого скользнул по лицу ладонью:

— «Пепел Клааса стучит в мое сердце», — сказал он. — Я помню о рыбнике.

— Давайте попьем чай, — невозмутимо предложил Веселов. — Пепел, так пепел, а нормально объяснить вы не можете?

139