Двойная бездна - Страница 71

А однажды, читая брачные объявления в газетах, натолкнулся на одно, кольнувшее его болью и скрытым криком о помощи. И решил так: «Будь что будет, я уеду в этот далекий город, брошу все, забуду Галю, начну новую жизнь».

Он уезжал в тот город. Но об этом — потом…

ДЕНЬ

— Ты орал, как осел, — сказал Оленев, чиркая спичкой, — ты голосил на весь корпус, будто тебе выдирали зуб. Теперь так принято разговаривать с профессорами?

— А, — поморщился Чумаков, — нервишки. Пошли обедать. Сил нет, до чего есть хочется.

Они пошли по бесконечным подземным переходам, из корпуса в корпус, эхо шагов отдавалось в кафельных стенах.

— Ты случайно не слышал, — спросил Чумаков, — не ждет ли он перемен в свою пользу?

— Есть такой слушок, — сказал Оленев. — Готовится скакнуть на ступеньку выше. Не то заслуженный деятель, не то член-корр, что-то в этом роде. А ты-то с какого бока?

— Не с бока, а поперек горла. Оказывается, я опасный противник и меня легче сделать другом, чем уничтожить.

— Ты старый ворчун, — сказал Оленев. — И что ты с ним не поделил?

— Он бездарный хирург! Ты посмотри только, как он оперирует! Что ни операция, то осложнение, а вину всегда свалит на других. Сколько апломба, маститости! Величина! Твердыня науки, утешитель скорбящих, исцелитель больных! Тьфу!

— Ну, это все филиппики. Короче, в чем там дело?

И Чумаков поведал о разговоре с Костяновским, не сказав, впрочем, ни слова о его жене.

Сложилось так, что с Оленевым, единственным человеком в клинике, он мог говорить откровенно, хотя Юра был младше его лет на десять, и, строго говоря, их нельзя было назвать близкими друзьями. Они практически не встречались в нерабочее время, у каждого была своя жизнь. Свои заботы и взгляды, порой противоречивые. Это не мешало им, однако, понимать друг друга с полуслова и легко находить общий язык. Иногда Чумаков думал, что его судьба могла бы сложиться иначе, если бы он не встретил Оленева.

Странная это была пара. Невысокого роста, легкий и подвижный Чумаков — красивое мужественное лицо, седеющие густые волосы, мускулистые руки с гибкими пальцами; быстро взрывается, легко отходит, может искренне и гневно распекать кого-нибудь, а через пять минут уже напевает себе под нос, благодушно щурится и с удовольствием выслушивает очередной анекдот. Оленев же высок ростом, сутуловатый, очкастый, большие залысины прикрывает колпаком и кажется медлительным, чуть ли не полусонным. Работает он неторопливо, лишних движений не делает, не суетится, не подгоняет криками сестер и его кажущаяся заторможенность чаще всего оборачивается продуманностью каждого жеста. Оленев ироничен, немногословен, в свободные минуты и часы предпочитает уткнуться в книгу, в отношениях с коллегами покладист, и вывести его из состояния душевного равновесия практически невозможно. В первые годы своей работы в клинике он попал к Чумакову в немилость. «Ну, ты, молодой, — говорил Чумаков, нарочито забывая имя, — будет у тебя больной спать или нет?» Оленев обнадеживающе улыбался, согласно кивал головой и продолжал делать то, что сам считал нужным. У же тогда он не нуждался в советчиках, и вскоре оказалось так, что Чумаков незаметно переменил к нему свое отношение, с интересом прислушивался к его словам, а затем стал спрашивать совета по той или иной проблеме, выходящей за пределы медицины. В своей области советчиков он не любил, но с горечью понял, что, отдав годы жизни хирургии, слишком уж сузил кругозор, ограничив его литературой по специальности, телевизором и случайными книгами. Оленев же выходил за рамки среднего врача не особым талантом и напористостью, а широтой взглядов и неожиданностью интересов. И то, что сам Чумаков привык считать в последние годы «чумаковской теорией», большей своей частью было обязано рождением именно Оленеву, точнее, длительным спорам между ними, в которых и родилось чумаковское отношение к жизни, особенно к семейной.

Сам Юра Оленев был женат, растил дочь, был устойчив к жизненным передрягам и, по всей видимости, менять свой образ жизни не собирался. Поклонник статистики, он любил приводить цифры и проценты, придающие аргументу твердость и убедительность. «Что-то не похоже, — говорил он, — чтобы уменьшалась нужда во врачах. Наука развивается, лекарства изобретаются, больницы строятся, профилактика на высоте, по телевизору каждое воскресенье умные люди дают советы, как уберечься от болезней, а как у нас в отделении реанимации была смертность около двадцати процентов десять лет назад, так и сейчас тот же процент, та же статистика. Тебе не печально, Вася, смотреть на пятиклассницу, на ее бантики и гольфики и думать о том, что через десять лет она выйдет замуж, родит сына или дочь, и вот ее ребенок заболеет, поступит к нам в больницу, И с неизбежностью включится в этот процент?» — «Да, — отвечал Чумаков, — мне печально смотреть на тебя, дурака, и сознавать, что ты с неизбежностью умрешь от рака легких. Кто же так много курит?»

Они сидели в столовой, хлебали неизменный гороховый суп, и Чумаков, словно забыв о недавней ссоре с профессором, весело рассказывал об очередных проделках говорящего скворца, а Оленев молчал, и если улыбался, то, наверное, только мысленно.

— Утечка информации, — вдруг сказал он. — У тебя произошла утечка информации. Кого подозреваешь?

— Ты что, рехнулся? — Чумаков чуть не подавился. — О чем это ты?

— Откуда этот ябедник так много знает? Ты ему сам рассказывал?

— Ей-богу, спятил. Я с ним всего два раза виделся, в больнице и дома.