Двойная бездна - Страница 84

Он не написал ни одного письма. Валентина тоже молчала. Чумаков снова окунулся в свою прежнюю жизнь. Вернулась Галя, красивая и посвежевшая, он снова любил, был любим и все реже вспоминал о далеком южном городке на краю пустыни, о мохноногих голубях, воркующих на чердаке маленького дома, о Валентине и ее сынишке…

РАССВЕТ

— Ну и жизнь, — сказал Чумаков, придавленный к окну утреннего автобуса, — и вот так каждый день. Пора менять работу, чертовски устаю от дороги.

— Обменяй квартиру, — посоветовал Оленев. — Желающие найдутся.

— Ну уж нет. Лучше работу. Если менять, то все сразу, от прически до друзей и дома. Вот возьму и уеду.

— Куда-а? — насмешливо протянул Оленев.

— А хоть куда. Страна велика, хирурги везде нужны. Махну куда-нибудь на юг, на берег озера, буду жить в домике с садом, жрать виноград, ловить рыбку и каждый день протягивать фигушку на северо-восток.

— Это нам, что ли?

— Разумеется, кому же еще. Да еще и плюну разок. Ох, как все надоело! Скорей бы лето…

«Да, лето, — подумал он, — только летом живешь, а зиму переживаешь».

На столе лежали четыре ключа от квартиры, царил умеренный беспорядок, на полу перекатывались пустые бутылки из-под яблочного вина, портреты Чумакова были извлечены из закоулков и аккуратно расставлены вдоль стен.

— Хорош! — похвалил Оленев. — Как живой. Особенно к лицу тебе юбка.

— Да, конечно, — рассеянно согласился Чумаков, лаская визжащего от радости щенка.

Он бродил по комнатам, поднимал с пола бутылки, открывал шкафы, отодвигал ящики серванта.

— Смотришь, что у тебя сперли?

— Дурак, — беззлобно сказал Чумаков. — Я не верю, чтобы он ушел, не оставив записки.

— Это ты о дедушке, что ли? А он писать-то хоть умеет?

— Ни разу не видел, но должен уметь… Ага, вот записка от Сени.

Он отставил от стены свой портрет, где был изображен с крылышками амура и с длинным скальпелем в руке. Другая рука была наспех замазана свежей краской, а новая, криво выписанная, была поднесена ко рту. Указательный палец прикасался к губам, а ото рта отлетало белое облачко со словами: «Т-с, никому ни слова».

— Разве? — спросил Оленев. — А я думал, что это название.

— Теперь одно название… Слушай, налей щенку молока и накорми свинок. Капуста в холодильнике.

— Для чего они тебе? Экие несуразные грызуны.

— А, купил случайно. Заходил в зоомагазин за птичьим кормом, а там девочка стоит и предлагает вот этих зверей. В магазин не берут и люди тоже нос воротят. Я спросил, откуда, мол. А это учительница биологии выбраковала из зооуголка, у них детей почему-то нет, ну вот, учителке и не понравились.

— А ты купил?

— Купил. Жалко ведь. Бездетные несчастные звери.

— Чумаковщина, — вздохнул Оленев, наклоняясь к зверькам. — Инки их ели запеченными в глине. Утверждали, что вкусно. Может, попробуем?

— Пошел ты, — сказал Чумаков. — А ты что сидишь и помалкиваешь? — обратился он к скворцу.

— Не пора ли завтракать? — очень вежливо спросила птица и склонила голову набок.

— Пора, конечно, пора, — согласился Чумаков. — И как вы теперь жить будете? Я сутками на работе, кто же вас накормит?

— Свято место пусто не бывает, — сказал Оленев. — Я думаю, что твой дом быстро наполнится униженными и оскорбленными. Подходи утром к вытрезвиловке и хватай без разбора, все твои.

— Ох, Юрка, Юрка, завидую я твоему отношению к жизни. Как-то все у тебя легко и просто, будто и жизнь ни разу не лупила по голове… Ага! — перебил он себя. — Вот она!

Школьная тетрадка, свернутая в тугую трубку, была подвешена к птичьей клетке. Чумаков просунул руку, развернул листки, но читать не стал.

— Слушай, Юра, прочитай, а? Ей-богу, мороз по коже. Вот жил у меня человек, а я о нем ничего не знал. А сейчас как вдруг узнаю, нет, страшно… Ты мне потом перескажешь своими словами, хорошо? Если что-нибудь плохое, лучше совсем не говори.

Оленев пожал Плечами, полистал ее и, развалившись в кресле, начал читать вслух.

— Имени моего не существует, душа моя растворена во вселенском свете, путь мой в мире страданий и суетных форм подходит к концу. Пришел неизвестным, уйду непознанным, и лишь тебе открою сокровенную истину. Ты — архат, Вася, Васенька, единственный родной мне человек, воскресивший во мне веру в людей, в их силу и доброту… Я нашел пилюлю бессмертия, и охотно дарю тебе великую тайну. Ты на пороге бессмертия, только лишь майя — иллюзорный мир желаний — застит от тебя великую истину. Отринь все искушения мира, слейся с душами трав и животных, с душами страдающих слепых людей, и ты преодолеешь барьер и встретишь свой последний час с ласковой улыбкой ожидания на устах… Не ищи меня, меня уже нет в мире иллюзорных форм и творений, я ушел туда, где нет желаний, нет гордыни и только великое желтое небо растворит меня в своих вечных объятиях, где я, не знающий ни о чем, буду поджидать тебя, чтобы потом вместе с тобой вернуться в мир желаний и посвятить свою новую жизнь спасению и милосердию…

— М-да, — прервал чтение Оленев, — наконец-то я ясно представляю себе твое будущее. А я-то думал, что ты будешь старым кашлюном, а тут, значит, вот как… Поздравляю, Вася, не каждый сподобился стать архатом.

— Ты думаешь, я что-нибудь понял? — спросил Чумаков. — Мне нет никакого дела до этого словоблудия. Я знаю одно: мой дедушка прожил трудную жизнь, и дай нам бог, Юрка, найти в себе силы на старости лет, чтобы не озлобиться и сохранить любовь к людям.

— А в качестве приложения получи рецептик пилюли, — сказал Оленев. — Немножко сложновато, правда, но ничего, выйдешь на пенсию, водрузишь на нос очки и потихоньку расшифруешь.